Рим. Книга 1. Последний Легат - Страница 27

– Легат? – Он склоняет голову.

Я киваю, останавливаюсь.

Квинтилион быстро поднимает взгляд, лицо хитрое, словно он его тоже где-то украл.

– Вы слышали новости, господин?

И замолкает. Словно я должен прямо здесь помереть от любопытства. Или вытягивать из него слова пыточными клещами.

– Ну! – говорю я.

Квинтилион снисходительно улыбается – как-то чересчур похоже на Квинтилия Вара. Я часто замечал: рабы, слишком долго живущие у одних хозяев, становятся чем-то на них похожи. Даже если они потом получили свободу, это не меняется. Впрочем, то же самое можно сказать про собак.

– Могу ли я… – начинает Квинтилион.

– Можешь.

Вольноотпущенник выпрямляется. В проплешине на голове, смазанной маслом, отражается свет.

– Завтра будут гладиаторские игры. Вы прибыли вовремя, господин.

Я поднимаю брови: правда? Квинтилион продолжает:

– Пропретор в честь вашего назначения легатом Семнадцатого Победоносного легиона устраивает праздничные игры.

– А здесь есть…

– Хорошие гладиаторы? – понимает мое сомнение вольноотпущенник. – Конечно, здесь не Рим… и не Италия… Это особые игры. Так сказать, местная особенность. Германцы, как вы, возможно, слышали, легат, очень воинственны. Они превосходные бойцы. Поэтому в играх будут сражаться – кроме осужденных на смерть преступников, конечно, – все желающие. Кажется, в Риме иногда тоже так делают?

«А то ты не знаешь», – думаю я.

– Делают.

– Вы увидите, господин. Это будет незабываемое, великолепное зрелище!

Он что, издевается? Я только что из Рима. Какое провинциальное зрелище может сравниться с большими играми в столице обитаемого мира? Проклятье! Только игр мне и не хватало.

* * *

Когда-то наши соседи по Италии называли нас «кашеедами» – за любовь предков к каше, сваренной из пшеницы. Сейчас простой кашей завтракают только бедняки.

Повар Квинтилия Вара подает на стол фрукты и свежий сыр нескольких видов, вино с корицей и черносливом, подслащенное медом, разбавленное горячей водой, – от него в носу приятное тепло. Круглый пшеничный хлеб, такой мягкий, что кажется: сожми его как следует – он превратится в блин не толще медного обола, – раб нарезает его крупными кусками. Серебряные ножи и разнообразныеложки лежат на столе рядами, словно у нас впереди десять перемен блюд (а это всего лишь завтрак!), горы чернослива и изюма с орехами – в общем, кормят у Квинтилия Вара на славу. Еще нашего с Волтумием внимания дожидаются медовый пирог, завитки из сдобного теста, посыпанные сахаром, и сладкий творог.

Я пью воду из серебряной чаши и жую изюм – желтый, солнечный. По утрам я почти ничего не ем: не хочу.

Центурион смотрит на меня и говорит:

– Легат?

На его обветренном, загорелом лице отражается вся римская история. Такие, как Тит Волтумий, завоевали для таких, как я, полмира.

Старший центурион смотрит на меня своими ярко-золотистыми глазами.

– Легат?

– Центурион, – говорю я. – Как ваши люди?

Он улыбается одними глазами.

– Спасибо, легат, все хорошо. Мои люди отдыхают. Раненые…

Во время стычки с галльскими дезертирами Волтумий потерял одного солдата убитым, двое были помяты копытами, еще двое – легко ранены. То есть из двух десятков солдат, что он привел с собой, выбыло по разным причинам пять человек.

Из моих пострадали два раба – вознице пробили голову камнем, но он вроде должен отлежаться, а вот второго задавили коровы. Неизвестно, будет он жить или умрет – сейчас рабы разместились в пристройке, в комнатах для рабов.

Я говорю:

– Позовите для них врача, я оплачу расходы на лечение. Позже я хотел бы навестить их.

Центурион кивает.

– Это было бы хорошо, легат.

В воздухе – запах утренней свежести. Я слышу обычную утреннюю суету большого римского дома: голоса рабов и рабынь звучат неразличимым гулом, звон посуды, звуки уборки – шлепанье тряпок и шелест веников, приказы старшего над рабами – их даже можно разобрать иногда, если внимательно прислушаться.

Я смотрю на Тита Волтумия. Передо мной загадка, которую трудно разгадать. Ветеран, прошедший десятки сражений, умный и сдержанный – по невозмутимой физиономии трудно (вернее: невозможно!) прочитать, что он думает обо мне или о моих решениях. Эдакий упрямый камешек – хоть и обработанный морем, но все еще угловатый. И очень тяжелый. Таким можно и висок пробить.

– Также я хочу наградить солдат, – говорю я. – Прошу вас выбрать наиболее отличившихся. Кроме того, каждый из ваших легионеров получит по пять денариев.

Центурион кивает: понятно. Он доволен.

– Спасибо, легат.

– И еще… – говорю. – Я бы хотел узнать… – Волтумий поднимает взгляд – внимательный. – Скажите, Тит, откуда вы родом?

Пауза. Когда я обучался в греческой гимнасии ораторскому мастерству, такую паузу называли «драматической».

– Я родился на Скиросе, – говорит Волтумий наконец. – Это было… давно.

Скирос – это островок где-то в Греции. Давно – видимо, лет сорок назад.

– А почему уехали?

В его глазах я вижу тени воспоминаний. Все-таки зацепил я центуриона, камушек сдвинулся – волна делает свое дело. Его лицо невозмутимо и спокойно, но что-то изменилось. Самые яркие воспоминания обычно связаны с детством. По себе знаю.

…Когда я лежал в постели после пожара и ничего вокруг не слышал, пришел Луций. Сначала я не хотел его даже видеть – забурчал и отвернулся, накрывался с головой одеялом… Смешно. Гудящая тишина и ветерок, теплый и белый, долетающий из двери, – и мой старший брат, стоящий возле кровати. Я не видел Луция, я сидел в душной красноватой темноте наброшенного на голову шерстяного одеяла, но знал, что брат стоит рядом. Почему я злился? Не знаю. Я ничего не слышал, я оглох – и в этом был виноват весь мир. И мать, и отец. И даже раб, наливающий воду из кувшина, – я ударил его по руке, чашка выпала – я видел, как она падает – всплеск воды! – она ударилась об пол и с неслышным мне звоном укатилась под кровать.